Иван Сабило - Крупным планом, 2006[роман-дневник]
Никогда не понимал поэтов, когда они со стоном признавались, как трудно им писать стихи, и требовали к себе повышенного внимания, уважения за «каторжный» труд и любви за верность избранному делу. Таким хочется сказать: «Что ты мучаешься? Ну, брось, раз так трудно». Это как если бы человек поднял шкаф над головой и, вытаращив глаза, стонал: «О, как мне тяжело!» Да опусти ты его, милый, что ты держишь? Нет, не опускает.
Кому дано, тому не трудно. Или трудно, но преодолимо. Например, птице — летать, а рыбе — плавать.
Мария упорно учится говорить. Произносит много звуков, которые пока что похожи не на речь, а на птичьи голоса — от жаворонка до соловья.
Читал ей книжку. Она прервала меня, пошла в свою комнату, принесла другую, «Сказки Пушкина», забралась ко мне на колени и показала — читай! Начал «Сказку о попе и о работнике его Балде». Прочитал, и тут она несколько раз повторила:
— Бал-да, Бал-да.
Попросил, чтобы она сказала — собака. Она — ав-ав.
— Скажи: со-ба-ка.
— Ав-ав.
— Скажи: ба-ка.
— Бака.
— Скажи: собака.
— Ав-ав.
Такого декабря я не припомню. Скоро Новый год, а температура плюс 8. Может, на самом деле глобальное потепление?
18 декабря. Готовил обращение Михалкова к делегатам съезда Союза писателей Беларуси и своё выступление на съезде. Как много нужно сказать!
В том и трудность. Много раз начинал писать — всё не то. В голове — то, а на бумаге выходит не то. Если не получится, придётся выступать без бумажки, что плохо. Потому что заранее подготовленный текст, во-первых, включает в себя именно суть и смысл выступления, во-вторых, предельно организует выступающего. Выступая без «бумажки», можно легко сбиться и упустить то, что необходимо сказать. Бумага — друг мысли и почти всегда — жертва воды, её беречь надо.
Галина, Ольга и Мария собираются в Петербург, у них уже есть билеты на поезд. Саша на машине отправится 30-го, либо со мной, либо без меня. Вернусь из Минска, приму решение.
Ночью написал своё выступление. Длинно вышло, но это ли беда!
На работе Ф. Кузнецов передал мне «Положение о премии Союзного государства Беларуси и России в области литературы и искусства». Предложил ознакомиться и подумать — кого будем выдвигать? При этом напомнил, что у меня есть книга «Открытый ринг».
— Подумаю, — сказал я.
19-21 декабря. В среду вечером с Белорусского вокзала отправился в Минск вместе с Голубничим и Барановой-Гонченко. Где-то в другом вагоне едут Куняев и Казинцев.
Ночь не спал, только иногда в полудрёме проводил час-полтора, но это не сон. Всё думал о грядущем Новом годе, о своих планах, о премии Союзного государства и напоминании Кузнецова, что у меня есть «Открытый ринг». Ну да, большая книга, в которой как раз о жизни и людях России и Беларуси, Ленинграда и Минска, моих родных там и тут. Если те, кто присуждают эту премию, увидят мою книгу так же, как многие критики, которые писали о ней в различных изданиях, то могут. Тем более что я по жизни своей принадлежу двум народам, двум государствам. Итак, решаюсь, а там посмотрим.
В Минске на вокзале нас встретили Анатолий Аврутин, Сергей Трахимёнок, Георгий Марчук, а также теле- и радиожурналисты. После короткого знакомства и ответов на вопросы нас пригласили в автобус и повезли в гостиницу «Беларусь». Хорошо, что у каждого отдельный номер.
Анатолий Юрьевич остался у меня. Я попросил его прочитать текст моего будущего выступления и, пока он читал, позвонил своей племяннице Светлане — дочке моего двоюродного брата Петра и двоюродной сестре убитого в Абхазии московского поэта Александра Бардодыма (об этом немного позже). Будучи студенткой журфака БГУ, она приезжала ко мне в Ленинград, гостила у нас. И потом мы с нею встречались несколько раз в Минске — на Первом сойме (съезде) белорусской шляхты, на юбилее Ф. Богушевича. Но вот уже лет 15 мы с нею не виделись. Оказывается, она вышла замуж, у неё маленький сын, а работает она обозревателем аналитического журнала «Мастерская». Обрадовалась моему звонку. Сказала, что я могу увидеть многих наших родных, если приеду на сороковины со дня смерти Валентины, жены моего двоюродного брата Сергея Сабило. Я записал адрес и пообещал: «Буду!»
В дверь постучали. Я открыл и увидел своего давнего знакомого, поэта М.
— О, какие люди, какие события! Я узнал, где вы расположились, и решил вас навестить, если вы, конечно, не против, — начал он, собираясь шагнуть в номер, но я придержал его, чтобы не помешал Аврутину читать, и мы с ним вышли в холл, присели на диван. Минуту или полторы молча разглядывали друг друга. Последний раз мы виделись, когда он приезжал ко мне в Ленинград, в конце 80-х. Постарел, обзавёлся морщинами и сединой, отпустил остренькую, пепельного цвета бородку, но глаза прежние, быстрые, готовые к смеху и к печали. Тогда он приезжал ко мне в хлопотах об издании своей книги стихов — то ли в «Советском писателе», то ли в Лениздате. Но страна всё глубже погружалась в дрыгву (трясину) перестройки. Никто никому не хотел быть обязанным, никто не держался за слово, за данное обещание, и дело с книгой у него сорвалось. Прожил он у меня три дня и уехал в расстроенных чувствах. А ведь как рассчитывал выпустить свою очередную книгу не в Беларуси, а в России. Да ещё в Ленинграде! Утверждал, что в Минске притесняют русских писателей, почти не печатают, не издают. — «Нужен закон, по которому русскоязычные авторы могли бы издаваться на равных с белорусскими». — «Я думаю, такого закона никогда не будет, хотя бы потому, что редактору или издателю не важна пропорция, важен талант», — сказал я. «Ну, какой может быть талант у писателя, который тщится что-либо создать на несуществующем языке!» — усмехнулся он.
Я был не согласен с таким его замечанием, однако спора избегал — мало ли что может сказать в сердцах от неудачи творческий человек. Сочувствовал, но помочь не мог. Хотя стихи его мне близки: о природе, о женщине, о светлом чувстве одиночества — верном спутнике поэта.
Он уехал, и больше мы с ним не виделись и даже не созванивались. И вот, через годы, снова встретились.
— Изменились мы, — сказал он, глядя на меня. — Ничто на человека не оказывает такого влияния, как время. Убийственного влияния.
— Что вы имеете в виду?
— Здоровье, прежде всего. И обстановку у нас, в Минске, где всё шиворот-навыворот. За последние десять лет у меня вышла всего одна книга.
— На русском?
— А то на каком!
— Ну вот, а вы говорили — не издают. Скажите, а на белорусском писать могли бы? Вы с самого рождения живёте в Беларуси, и кому, как не вам…
Я понял, что наступил на больную мозоль. И тогда, в Ленинграде, и сейчас передо мной был человек, который не принимает белорусскую мову. А заодно тех, кто на ней пишет. Вот и сейчас:
